Неточные совпадения
Татьяна Павловна, третьего дня я вырезал из газеты одно объявление, вот оно (он вынул клочок из жилетного кармана), — это из
числа тех бесконечных «
студентов», знающих классические языки и математику и готовых в отъезд, на чердак и всюду.
Университеты предполагалось закрыть, теперь ограничились следующими, уже приведенными в исполнение мерами: возвысили плату за
студентов и уменьшили их
число законом, в силу которого не может быть в университете больше 300
студентов.
Немцы, в
числе которых были люди добрые и ученые, как Лодер, Фишер, Гильдебрандт и сам Гейм, вообще отличались незнанием и нежеланием знать русского языка, хладнокровием к
студентам, духом западного клиентизма, ремесленничества, неумеренным курением сигар и огромным количеством крестов, которых они никогда не снимали.
Статьи Белинского судорожно ожидались молодежью в Москве и Петербурге с 25
числа каждого месяца. Пять раз хаживали
студенты в кофейные спрашивать, получены ли «Отечественные записки»; тяжелый номер рвали из рук в руки. «Есть Белинского статья?» — «Есть», — и она поглощалась с лихорадочным сочувствием, со смехом, со спорами… и трех-четырех верований, уважений как не бывало.
В 1863 году в Москве образовался кружок молодежи, постановившей бороться активно с правительством. Это были
студенты университета и Сельскохозяйственной академии. В 1865 году, когда
число участников увеличилось, кружок получил название «Организация».
Когда окруженную на бульваре толпу
студентов, в
числе которой была случайно попавшая публика, вели от Страстного к Бутырской тюрьме, во главе процессии обращал на себя внимание великан купчина в лисьей шубе нараспашку и без шапки.
В
числе их были, между прочим,
студент Ф.Н. Плевако, потом знаменитый адвокат, А.М. Дмитриев — участник студенческих беспорядков в Петербурге в 1862 году и изгнанный за это из университета (впоследствии писатель «Барон Галкин», автор популярной в то время «Падшей») и учитель Жеребцов.
К
числу первых принадлежат меловые начертания, гласящие: «Cecile», «Pelagie», «Mathilde», la cau-turiere, «Psyche», «Nymphe des bois», «Pol et Pepol», «Ana-xagou—etudiant», «Le petit Mathusalem» или: «Frappez fort s'il vous plait!» [«Сесиль», «Пелагея», «Матильда», портниха, «Психея», «Лесная нимфа», «Поль и Пеполь», «Анаксагу-студент», «Маленький Ма-фусаил», или «Стучите сильнее, пожалуйста!» (франц.)] и т. п.
Впервые учредилась милиция по всей России; молодежь бросилась в военную службу, и некоторые из пансионеров, особенно из своекоштных
студентов, подали просьбы об увольнении их из университета для поступления в действующую армию, в том
числе и мой друг, Александр Панаев, с старшим братом своим, нашим лириком, Иваном Панаевым.
Странный был человек Епинет Мухоедов,
студент Казанского университета, с которым я в одной комнате прожил несколько лет и за всем тем не знал его хорошенько; всегда беспечный, одинаково беззаботный и вечно веселый, он был из
числа тех
студентов, которых сразу не заметишь в аудитории и которые ничего общего не имеют с студентами-генералами, шумящими на сходках и руководящими каждым выдающимся движением студенческой жизни.
Это рассуждение поместил в моих записках один из многого
числа племянников моих, который, хотя и был записан в
студенты, но, следуя предостережению маменьки моей, далее сеней университетских не доходил, даже в карцере не бывал. Впрочем, был умная голова!
Приятели Печорина, которых
число было впрочем не очень велико, были всё молодые люди, которые встречались с ним в обществе, ибо и в то время
студенты были почти единственными кавалерами московских красавиц, вздыхавших невольно по эполетам и аксельбантам, не догадываясь, что в наш век эти блестящие вывески утратили свое прежнее значение.
Из всего
числа их статьи о воспитании были прочитаны, разумеется, только несколькими
студентами.
Алехин был нашим товарищем в гимназии, но он не был
студентом по весьма печальному обстоятельству, признанному за какой-то бунт против начальства, по милости глупого директора. Алехин находился в
числе пятерых лучших воспитанников, исключенных из гимназии. [Это обстоятельство рассказано мною подробнее в моих «Воспоминаниях» во «Втором периоде гимназии».]
Семеро
студентов, в том
числе и я, продолжали ходить в высший русский класс к Ибрагимову (прежде в гимназии у него был средний, а высший занимал Л. С. Левицкий) и должны были явиться на гимназический экзамен, назначенный последним, заключительным.
Множество молодежи,
студенты, медики, офицеры, гимназисты, семинаристы, девушки и даже светские дамы и барышни стремились записаться в
число деятелей и преподавателей.
Кроме того, что уже известно читателю, а именно, что Хвалынцев принадлежит к
числу дворян и средней руки землевладельцев Славнобубенской губернии, надобно знать еще, что он четвертого курса университетский
студент и ездил недавно на родину хоронить одинокого дядю да разделиться с сестрой своей оставшимся после покойника наследством.
Эти театральные клички могли служить и оценкой того, что каждый из лагерей представлял собою и в аудиториях, в университетской жизни. Поклонники первой драматической актрисы Стрелковой набирались из более развитых
студентов, принадлежали к демократам. Много было в них и казенных. А „прокофьистами“ считались франтики, которые и тогда водились, но в ограниченном
числе. То же и в обществе, в зрителях партера и лож.
Это сблизило меня с несколькими кружками
студентов и в том
числе с одним очень передовым, где вожаком считался Николай Неклюдов (впоследствии сановник, товарищ министра внутренних дел) и некий Михаэлис, брат г-жи Шелгуновой, а чета Шелгуновых состояла в близком приятельстве с известным уже писателем М.Л.Михайловым.
Водилось несколько поляков из
студентов, имевших в России разные истории (с одним из них я занимался по-польски), несколько русских, тоже с какими-то «историями», но какими именно — мы в это не входили; в том
числе даже и какие-то купчики и обыватели, совершенно уже неподходящие к студенческому царству.
Я явился к нему, предупрежденный, как сейчас сказал, о его желании иметь меня в
числе своих сотрудников. Жил он и принимал как редактор в одном из переулков Стремянной, чуть ли не в том же доме, где и Дружинин, к которому я являлся еще
студентом. Помню, что квартира П. И. была в верхнем этаже.
Из Англии я думал проехать в Нормандию, куда к началу сентября меня звал
студент Шевалье, один из членов нашего кружка любителей естествознания, сын нормандской помещицы. Он пригласил меня в свою усадьбу, в местности невдалеке от Руана. А после угощения у него предполагалась поездка в первых
числах сентября по морским курортам: Этрета, Фекань, Трувиль (тогда только что вошедший в моду), Гавр.
Я попал в воздух горячих споров и толков на Васильевском острову и помню, что молодежь (в том
числе мои приятели и новые знакомцы из
студентов) стояли за картину Иванова; а в академических кружках на нее сильно нападали.
Каждого
студента на всех факультетах, в том
числе и русского (что было совершенно лишнее), обязывали слушать лекции русской литературы.
С целью увеличения
числа русских
студентов был разрешен прием
студентов, уволенных из русских университетов за «студенческие беспорядки», а также окончивших курс в духовных семинариях: в русские университеты их не принимали.
Летом того же года он, в
числе других
студентов, переписанных на добролюбовской демонстрации, был исключен из университета, поступил в ярославский Демидовский лицей юридических наук и там окончил курс.
— Да-с. По-моему, совершенно нелепо: из-за того, что где-то в другом городе с
студентами обошлись бесцеремонно, — выпроваживать из аудитории тех, кто пришел по своей обязанности читать лекции. Резких споров я не люблю и не стал бы с вашим женихом препираться об этом, задним
числом; но и особенного геройства я в этом не видел и не вижу! А по пословице:"лес рубят — щепки летят"; увлекись я тогда вместе с другими — и меня бы водворили на место жительства.
В то же время на другом краю губернии пропаганда деятельно работала в стенах Горыгорецкого института. В нем воспитывалось много молодых людей не только уроженцев западного края, но и Царства Польского. Это сосредоточение большого
числа польской молодежи обратило на себя особое внимание эмиграции, и еще задолго до мятежа, около 1858 года, в Горках явилось загадочное лицо, Дымкевич, родом из Вильно, под видом футуруса, т. е. кандидата для поступления в
студенты; но в институт он не поступал и жил в Горках.
К княгине собрался весь московский большой свет, крупные литературные силы, знаменитости адвокатуры; в салон же княжны стекалось более разношерстное общество: курсистки, —
студенты, начинающие адвокаты, артисты, художники, мелкие литераторы и сотрудники московских газет, в
числе которых был даже и протеже Николая Леопольдовича — Николай Ильич Петухов.